Отправлено: 19.06.14 22:55. Заголовок: Смешно о страшном

Я, здешний материалист, приехал в Казань из Владимира - в настоящее время совершенно заштатного городка. Но иногда во Владимир судьба закидывала не совсем обычных людей - например, Перси Борисовича Гурвича. Во Владимире он работал профессором Педагогического института, где сочинил ряд, как говорят, неплохих учебников по немецкому языку. Но, помимо прочего, П.Б.Гурвич был ещё писателем, а также человеком с довольно причудливой судьбой. Вот отрывок из какой-то его, видимо, достаточно автобиографической книги.


НОВОСТИ С ВОЛИ

Когда Гога Каджардузов вошел в мою камеру, то, не успев сесть на свою койку, сразу сообщил, что является сыном врача-убийцы, но теперь он еще и английский шпион, причем, в сознанке, так что, видно, придется уйти налево.

Поскольку я к тому моменту тоже был уже английским шпионом и тоже в сознанке (деваться было некуда, выбор был явно выигрышный – расстрел без побоев против расстрела со зверскими побоями), то мы сдружились быстро.

На третьем этаже Бутырок все двери вели в отдельные кабинеты следователей. Кроме того, на каждом повороте стояли узенькие окрашенные в коричневый цвет деревянные шкафы высотою в два с половиной метра. Это были так называемые боксы – площадью в один квадратный метр, с узким сиденьем, которое могло быть поднято или опущено ручкой снаружи. Эти боксы играли важную роль в деле обеспечения секретности: если двух заключенных вели с разных сторон, то одного временно прятали в бокс, – и каждому могло казаться, что он в Бутырках единственный заключенный...

Отпустив конвоира, следователь велел мне сесть в углу кабинета. Это означало, что предстоит крутой допрос. В последнюю неделю, когда я уже признался в сотрудничестве с их Величествами Георгом VI и Елизаветой II, а значит, стал теперь «сотрудничающим со следствием», то получил привилегию сидеть за столом, стоящим перпендикулярно к столу следователя. «Как видите, – было сказано мне начальником отдела, – английскую разведку везде уважают, даже у нас!» Деградацию же в виде перемещения в угол я, признаться, ожидал потому, что вот уже почти месяц морочил им голову, называя давно умерших людей своими соучастниками.

Мне предстояла третья по счету бессонная ночь (допрос до 5.00 утра, подъем в камере в 6.00) с угрозами, а может быть и с мордобоем, хотя было видно, что моему следователю мордобитие было не по вкусу, но что поделаешь: от него требовали живых разведчиков, а он их требовал от меня...

Когда следователь уже направлялся в мой угол, зазвонил телефон. Едва следователь приложил к уху трубку, как тотчас принял стойку «смирно» и через паузу выдавил из себя неуверенное «ясно». Выглядел он неважно.

«Случилось что-нибудь?» – спросил я.

Следователь вызвал конвоира и приказал: «В бокс его!»

В боксе я первый час простоял, второй просидел, так как чья-то милосердная рука вдруг повернула ручку снаружи и опустила сидение. Из коридора время от времени доносился топот.

Казалось, там продвигается рота солдат, хлопали двери, звучали приглушенные выкрики. Весь этот гам продолжался не менее получаса и оставил впечатление, что не только мой следователь, но и все остальные почти одновременно «отделываются» от своих «подшефных», перемещая их в боксы. Потом весь этот шум улегся...

Когда конвоир ввел меня обратно в кабинет следователя, тот положил передо мной уже заполненный им протокол допроса и, как только я, не глядя, его подписал, сказал: «На сегодня хватит. Вы, наверное, тоже устали...»

Гога был удивлен моим ранним возвращением. Когда же я рассказал про телефонный звонок и всё последующее, им овладело беспокойство. Особенно его заинтересовала топотня в коридоре.

«Значит, не одному твоему шмендрику сообщили какую-то новость, а всем!» – уверенно сказал Гога. И, забыв, где находится и что на дворе ночь, он вышагивал по камере до тех пор, пока коридорный через форточку не велел ему немедленно ложиться. Гога лег, но спать нам обоим не хотелось.

Через некоторое время Георгий Георгиевич воскликнул: «Ясно! Другого варианта нет! Сдох! Сдох старый б..! Точно! Об этом следователям и сообщили».

На следующее утро Гога развил исследовательскую деятельность. Среди бела дня он стал ложиться на койку и ждать реакции коридорного. Никакой реакции не наблюдалось. Бляха над глазком несколько раз отодвигалась, но окрика не было. В следующий тест Гога втянул и меня: мы оба легли на постели и притворились спящими. Но нас не подняли. Тогда мы перешли к тесту на спички. В советских политтюрьмах коридорным надзирателям сторожайше запрещалось делиться спичками с заключенными.

Гога постучал и через открывшуюся тотчас форточку жалобно попросил:

«Пару спичек, гражданин начальник, очень курить хочется».

Форточка тут же захлопнулась, но вскоре открылась снова. Гоге было выдано несколько спичек вместе с отломанным кусочком спичечного коробка для чирканья.

«Ну что, – сказал Гога после этого. – Теперь, надеюсь, ты не сомневаешься больше? Сдох, старый падло!»

Я не смел верить, но на четвертый день после этого мы через узкую щель в забитых досками камерных окнах увидели три истребителя, за ними еще, и так далее. Донесся пронзительный вой сирены.

«Ну, теперь веришь?» – спросил Гога.

Был март пятьдесят третьего.

* * *
Март закончился, прошла половина апреля. Бутырская дисциплина разваливалась на глазах, можно было даже спать, не оставляя руки поверх одеяла.

Нас с Гогой долго не трогали, но десятого апреля меня все же вызвали. Уже знакомый следователь стал допрашивать меня о каких-то мелочах, а в конце сказал: «Продумайте свои прежние показания, и, если есть уточнения, то попросите в камеру бумагу и там их напишите».

Его намек был ясен: он советовал мне отказаться от теперь уже никому не нужного моего признания в сотрудничестве с королевой Великобритании...

* * *
Когда нас освобождали, Гога произнес перед тюремным начальством следующую речь:

«Я ухожу отсюда глубоко опечаленный и полный тревоги за судьбу нашей родины. И вот почему.

Ни я, ни мой товарищ ничего об английской разведке не знали даже из фантастики. А вы объявили нас ихними шпионами и требовали рассказать об их методах работы. Мы не хотели умереть мучениками, не проронившими ни слова. Мы фантазировали на свой страх и риск. А вы нашу белиберду принимали за чистую монету. Это означает, что о подлинных английских разведчиках вы ничего не знаете, следовательно, они спокойно живут рядом с вами и занимаются своим делом, а когда проходят мимо Лубянки, то шапки снимают... Вот почему я ухожу отсюда с огромной тревогой...»

Таким художественным монологом Георгий Георгиевич Каджардузов ознаменовал свое освобождение.

Но шутить он умел и тогда, когда оно нам еще не светило.

Например, однажды во время обхода он попросил вызвать заместителя начальника тюрьмы. А когда тот явился, обратился к нему с официальной жалобой.

«Гражданин начальник, – сказал Гога, – когда нас выводят на прогулку, надзиратели оправляются в наши параши...»

Уже на свободе Гога показал мне присланный ему документ. Привожу его дословно.

«Уважаемый Георгий Георгиевич, в ответ на Вашу жалобу, устно высказанную в феврале 1953 года, администрация сообщает, что о предназначенности санитарных бочонков в камерах исключительно для нужд заключенных персонал предупрежден.

Зам. начальника в/ч, подполковник внутренней службы - и неразборчивая подпись».